Агния Барто. Стихи для детей.

 

Агния Барто

Стихи для детей

ИСКАТЬ НА OZON.RU

зеркало сайта: gatchina3000.ru/literatura/agniyabarto

Агния Барто «Стихи детям»
Содержание

с комментариями

Стихи детям
о творчестве ◦ статьи о ◦ биография
Агнии Львовны Барто





 
Глава "Годы войны" из раздела Записки детского поэта. Книга Агнии Барто "Записки детского поэта" охватывает разные стороны жизни. Наблюдения автора выходят далеко за рамки чисто литературных проблем, её внимание сосредоточено главным образом на проблемах нравственных. Наряду с записями о поэзии для детей, о работе с молодыми поэтами, о воспитании, о тревогах родителей, об отношениях отцов и детей в книге затронуты вопросы сложных человеческих взаимоотношений, любви, жизни и смерти.
 
Годы войны

Война - это прежде всего расставания. С первых ее дней на призывных пунктах, на вокзалах разлучались люди. На запад шли эшелоны с военными, на восток увозили детей. И тех и других провожали матери, одни собирали солдатские вещевые мешки, а другие к мешочкам с детскими вещами пришивали метки с именами и фамилиями.

Помню длинный эшелон с детьми на Казанском вокзале. В переполненных вагонах суета, детский плач, смех. Озабоченные воспитательницы и няни усаживали детей. Маленькие не понимали, что происходит, кто-то плача тянулся к матери, кто-то радовался путешествию. И то, что многие дети на прощание весело улыбались мамам, еще усиливало драматизм происходящего.

Стоя на платформе, я вдруг представила себе на мгновение Москву без них. Город без детей. Так оно и случилось. И скамейки в трамвае с надписью 'детские места' неизменно вызывали щемящее чувство.

Завыли сирены, чаще начались воздушные тревоги, бомбежки. Как-то во дворе встретила Илью Григорьевича Эренбурга, он спешил куда-то, спросил на ходу:

— Вспоминаете Мадрид? Там было опасней, наша противовоздушная оборона работает много лучше.

Он был прав, конечно, но в Мадриде я почему-то почти не испытывала чувства страха, а тут, уже зная, на что способны фашисты, я была в тревоге за своих детей, за близких... А близким мне здесь было все...
Недалеко от нашего дома, на Якиманке, разорвалась бомба. Воздушной волной контузило Илью Сельвинского.

Ф. И. Панферову было поручено организовать эвакуацию писательских семей в Чистополь. Предполагая, что я тоже уеду туда, Федор Иванович предложил мне взять на себя заботу о детях в писательском эшелоне. Но я не могла себе представить, что окажусь в стороне, 'на тихой пристани', в Чистополе. Намеревалась отправить бабушку Наталью Гавриловну с детьми в Тамбов к родным, и тогда, если не удастся попасть на фронт, работать в Москве на радио и в печати. Получилось все по-другому. Мой муж Андрей Владимирович Щегляев был командирован на одну из электростанций на Урал, и мы из Тамбова перевезли бабушку с детьми в Свердловск, где я и застряла. Муж поехал дальше.

Свердловск стал городом оборонных заводов, на его долю выпало принять и расселить огромный наплыв эвакуированных. Иной раз на улице казалось, что приезжих больше, чем свердловчан, своеобразный уральский говор перемешивался с говором москвичей и ленинградцев, с украинской новой, белорусской речью. Свердловчане преимущественно люди замкнутые, и эвакуированных они встречали сдержанно, не проявляя особых чувств. Чаще всего это было внешнее впечатление. Конечно, не каждый с готовностью раздвигал стены своего дома для чужих ему людей... Многое открыли мне слова пожилой, необщительной женщины, быт которой был нарушен поселившейся у нее семьей. Когда женщину спросили: не трудно ли ей приходится с приехавшими больными стариками, она сказала как бы вскользь: 'Кругом горе, надо и мне пострадать'.

В те трудные дни жили в Свердловске Ольга Форш, Мариэтта Шагинян, Анна Караваева, Борис Ромашов, Евгений Пермяк и еще многие московские литераторы. В Доме печати был писательский штаб, сюда приносили статьи и очерки для заводских газет, отсюда писатели разъезжались на военные заводы или небольшими группами в госпитали.

Помню, как из шумного коридора я вошла в неожиданно тихую комнату, в которой сидел невысокий старик с длинной серебристой бородой. Он был углублен в какие-то списки, где против многих фамилий стояли пометки: 'нужна подушка', 'нужен пропуск в столовую', 'нет жилья'. Это был Павел Петрович Бажов, здесь я увидела его впервые. Он спросил, как устроилась моя семья, не побывала ли я уже в школах? Взглянув в списки, он назвал фамилию одного московского литератора, поинтересовался, что им написано. Я знала, что этот литератор работает в жанре малых форм, но конкретно ничего сказать не могла. Бажов посмотрел на меня удивленно, даже с укором: как же я не знаю работы своего земляка-москвича?!

Вскоре все писатели получили возможность выступать по радио, печататься в газете 'Уральский рабочий'; ее редактором был Лев Степанович Шаумян, о6разованнейший человек и очень радушный, что было особенно ценно для людей, оторванных от родного дома.

Кроме главной тревоги, связанной с фронтовыми сводками, кроме бытовых трудностей, возникла у меня и своя немалая творческая тревога. Возникла так: Бажов предложил мне прийти на собрание в ремесленное училище. В зале сидели не те подтянутые ремесленники с блестящими пряжками на поясах, к которым мы привыкли теперь,- это были новички, подростки, пришедшие сюда из уральских сел с деревянными сундучками в руках. Они еще не выбрали профессии, знали одно - пришли помогать фронту. Павел Петрович сидел за столом президиума, наклонив голову и закрыв глаза. Мне показалось, что он спит. Но это была его манера собираться с мыслями: на несколько минyт уйти в себя, сосредоточиться. Начал он говорить так тихо, что в пятом ряду его уже с трудом было слышно. Но ребята слушали настороженно, как будто замерли,- ведь к ним пришел живой дедушка Слышко. Он не называл их 'ребята', не обращался к ним торжественно 'молодые товарищи', 'молодой рабочий класс'. Он говорил так: 'Люди вашего возраста могут сейчас принести бсльшую пользу'. Обращался он к залу как бы за советом: 'А вот интересно, как по-вашему? Что вы скажете?'

Глядя на подростков, я думала: некоторые из них совсем еще ребятишки, 6ыстроглазые, живые, подвижные. Еще недавно их сверстники были моими читателями. А сейчас как ответить им, пусть повзрослевшим, но еще таким юным, на те чувства, что привели их сюда? Удастся ли мне проникнуть в психологию этих деревенских пареньков? Своей тревогой я поделилась с Павлом Петровичем, и он дал мне совет:

- А вы пройдите с ними весь их путь в училище и на заводе до того момента, когда они получат разряд. Не со стороны наблюдайте, а учитесь вместе с ними их делу, и тогда поймете их психологию.

Мне понравилась мысль довериться собственным глазам, попытаться уловить естественность их интонации, находясь рядом с ними. Понять, какие они - эти деревенские пареньки, пришедшие помочь фронту. Ребята недолго чуждались меня, привыкли к моему присутствию, некоторым из них нравилось меня обучать, я была явно отстающей, ведь стремилась не столько овладеть профессией токаря, сколько понять, какими должны быть герои моих будущих стихов. Через несколько месяцев получила я разряд, правда низкий (второй), но это помогло мне приблизиться к волновавшей меня теме и написать книжку 'Идет ученик', посвященную юным уральцам.

Многие из моих соучеников потом забегали ко мне, рассказывали:

- Мастер сказал, что я расторопный: обе руки в ходу. Дал расточку по калибру (операция, которую выполняет токарь 6-го разряда).

Как-то четырнадцатилетний Володя пришел огорченный: рост у него невысокий, младшая сестра выше его, вчера мерились.

- Ну и что! Вот вызову на соревнование самого высокого дядьку с завода! Поглядим тогда! - по-мальчишески воскликнул токарь фронтовой бригады.

Бажов с особым вниманием относился ко всему, что писалось об Урале. В те дни проводился конкурс на массовую песню 'Урал - кузница оружия'. Написала и я песню, показала ее Павлу Петровичу. Он ее одобрил, но сказал, лукаво улыбнувшись:

- А все-таки видно, что москвичка писала.

В песне были такие строчки:

 
Уральцы бьются здорово,
Им сил своих не жаль,
Еще в штыках Суворова
Горела наша сталь.

Бажов поправил: 'Не 'им' сил своих не жаль, а 'нам' — иначе со стороны получается. Сейчас уральцы для вас не 'они', а 'мы'.

Вспоминаю еще один совет Павла Петровича: сидим мы с ним в школе, в пустом классе, ждем, пока вожатая позовет нас на пионерский сбор, где мы должны выступить. Приходит писательница Оксана Иваненко, она взволнована: сегодня плохая сводка с Украинского фронта. Оксане кажется, что нужно читать пионерам только о войне, о детях-героях, о партизанах, о том, как люди борются в тылу. Мы обе с Оксаной вздыхаем, вспоминая, как весело смеялись в мирные дни дети, как радовались веселому. И тут Павел Петрович говорит, что и сейчас надо веселое читаты пусть дети смеются, веселятся — это тоже уверенность в победе.

Прерву на минутку рассказ о том, как мы жили-были в Свердловске в тяжелые времена, чтобы сказать о Бажове. В душе этого мудрого, много видевшего человека было что-то чистое, детское. И радовался он иногда по-детски. В Москве, уже после войны, когда он был депутатом Верховного Совета, он доверительно сказал мне:

— Я теперь важный, перед моим домом милицейский пост установили, знаете, как меня внук теперь уважает, беспрекословно слушается.

Каждый раз, когда Бажов приезжал в Москву, он приходил в Детгиз. Появлялся в издательстве тихо, незаметно. Придет, сядет на стул, ждет разговора с редактором, молчит. О нем говорили в Детгизе: с Бажовым помолчать и то интересно.

Юмор у него 6ыл свой, '6ажовский'. Рассказывая, что продолжает работать на своем огороде, хотя нео6ходимости в этом уже нет, он вынул из кармана табакерку или коробочку, точно не помню, на ней была выгравирована женщина, копия с какой-то картины.

— Кто у вас тут, Павел Петрович? — спросила я.

— А что, хорошая дама? — улыбнулся он в бороду.

И прибавил как 6ы серьезно: — Мне за нее один колхозник два воза навоза давал, и то я ее не отдал.

Помню его последний приход в Детгиз. Он вошел усталый, пожаловался, что ему трудно подниматься по лестнице (лифт не работал). Все, кто были в комнате, редакторы, писатели, стали уверять Павла Петровича, что лестница в Детгизе вообще для всех высокая, что по ней все с трудом поднимаются. И Бажов так понимающе улыбнулся и сказал: 'Ну, если все...'

Как-то в Союзе писателей Павел Петрович дал свой адрес одному из молодых поэтов. Тот вынул записную книжку, карандаш.

— Пишите: Свердловск,— сказал Бажов,

— А улица? — спросил поэт.

— А улица у меня замечательная — улица Чкалова.

Есть теперь в Свердловске улица Бажова, и, наверно, люди, которые на ней живут, говорят:

— Улица у нас замечательная — улица Бажова.

Годы войныНо возвращусь в 1941 военный год, в Свердловск. Часто бывала я в детских садах. Там все шло, казалось, своим порядком: цветы на окнах, щебетанье детских голосов. Дети рисуют, играют, плачут из-за погибшей в аквариуме рыбки, важно выступают под музыку малышовые группы. Но стоит кому-то из детей увидеть, что во двор вошел почтальон — все бросаются к нему, оборвав песню на полуслове. Он достает из сумки письма со штемпелем полевой почты. Бойцы, командиры писали с фронта детям, рассказывали им эпизоды боя, стараясь понятным языком объяснить происходящие события. В каждом детском саду на самом почетном месте лежал альбом, где хранились письма отцов. Дети постоянно просили снова перечесть то или другое письмо.

Все больше я убеждалась, что война проникла в глубину детского сознания: руководительница рассказывает о затмении солнца. Пятилетняя Валя деловито спрашивает: 'А кто его будет затемнять? Мы или немцы?'
Девочка спрашивает руководительницу: 'А за что их фашистами сделали?' Она не может себе представить, что фашистом можно стать добровольно.

В 47-м районном детском саду в комнату заведующей Агнии Архиповны то и дело заглядывал светлоглазый мальчуган. Под разными наивными предлогами он прибегал сюда. То ему нужно узнать, который час, то необходимо выяснить, какие ноздри у комара, то он пришел 'просто так, на минутку'. Мальчик, потерявший близких, он тянулся к теплу, и так необходима была ему ласка этой, еще недавно чужой для него женщины.

Однажды позвонили мне из госпиталя, сказали, что меня хочет видеть танкист Волков Сергей Семенович.

— А это не ошибка? Мне кажется, я не знаю такого... Голос в трубке стал укоризненным:

— Как так не знаете? Он о вас говорит как о близком человеке. Он тяжело ранен... после операции... просит прийти.

— Приду завтра же... У меня плохая память на фамилии,— поторопилась я оправдаться. По дороге в госпиталь думала: кто же этот Сергей Семенович Волков? Почему незнакомый, тяжело раненный человек зовет меня? Надеялась — увижу его и вспомню, кто он. Но лица его я не увидела, оно было забинтовано, только для глаз и рта оставались щелочки. Медсестра помогла ему немного приподняться, и он заговорил, с трудом выговаривая слова:

— Я как услышал, что москвичи-писатели здесь, и вы с ними, попросил прийти.

— Спасибо... конечно,— волнуясь, ответила я, продолжая мучительно думать: кто же он? Где мы с ним встречались?

— Факты вашей биографии до сих пор помню.— Он на мгновение закрыл глаза, Потом сказал сестре, осторожно повернув к ней свою забинтованную голову: -Я был ее доверенным лицом по выборам в Моссовет. Удостоверение берег до самого фронта.

Тут-то я сразу вспомнила невысокого человека, подвижного, даже хлопотливого; он дотошно выспрашивал подробности моей биографии и, как говорится, всю душу вкладывал в свои обязанности доверенного лица. Удивительно! Пройдя через испытания войны, страдая физически от своего ранения, он находил для себя радость в воспоминании о когда-то порученном ему общественном деле. Как же много оно значило для него! Видимо, потому и обо мне думал как о близком человеке. А я даже фамилию его забыла.

— Как тут наши москвичи? Расскажите,— попросил он.

Уходя, я пожелала ему скорее поправиться. Он пошутил:

— В обязательном порядке...— И добавил: - Может, еще повоюю... А если со мной что стрясется, скажите моей матери, когда вернетесь в Москву, что вы меня видели.

Через несколько дней позвонила я узнать о здоровье Волкова, но мне сказали, что он переведен на излечение в другой город (название городов тогда не указывали). Ждала, что он мне напишет, но вестей от него болыше не было. Может быть, и впрямь поправился и опять ушел воевать...

Положение на фронте становилось все тревожней. Фашисты прорывались вперед, мы оставляли города, населенные пункты, но чем труднее было на фронте, тем большую выдержку проявляли люди в тылу. В Свердловске многие женщины работали на оборонных заводах уже без выходных дней. Трудно было врачам, воспитателям, педагогам: много сирот, пестрый состав ребят; дети из разных республик, но в школах топили, детей кормили завтраком. В трудовую жизнь города включились эвакуированные. Каждый делал что мог, больше, чем мог.

Все это время мысль попасть корреспондентом на фронт не оставляла меня. Но для этого нужно было сначала попасть в Москву, и тут мне неожиданно повезло: получила двухнедельную командировку в Москву от газеты 'Уральский рабочий'. Благополучно долетела до Казани, а там мы застряли: погода нелетная. Случайно узнала, что один самолет все-таки поднимется в воздух, повезет кровь для переливания раненым. Решила попытать счастья, подстерегла командира самолета и взмолилась, чтобы меня взяли с собой, он покачал головой:

— Не получится. Новикова-Прибоя читали? 'Женщина в море'? Мой бортмеханик считает, что женщина в воздухе, как и в море, приносит несчастье,— улыбнулся он.

— Но я корреспондент газеты... Была в Испании, обстрелянная,— убеждала я.

И вот мы в воздухе. Немало я летала и до войны, и после нее, но воздушное путешествие из Казани в Москву было, пожалуй, самым мучительным. Чтобы не попадаться на глаза бортмеханику, встретившему меня с откровенным недружелюбием, я уселась на полу в хвосте самолета, скамеек не было. В сплошном, плотном тумане нас кидало, качало, бросало, швыряло, трясло, не знаю, какие еще найти глаголы, но я была почти в беспамятстве. Когда мы подлетели к Москве, наш закамуфлированный самолет начали обстреливать, но я уже согласна была погибнуть 'на посту', лишь 6ы прекратилась качка.

Москва была затемненной, непривычно суровой, но, может быть поэтому еще более дорогой. Случилось так, что задание 'Уральского рабочего' я смогла выполнить только частично, сводки Информбюро с каждым днем ухудшались (о моей поездке на фронт речи быть не могло): фашисты подходили к Москве.

К военным неудачам, тяжелым потерям привыкнуть нельзя, и, как миллионы советских людей, я каждое утро просыпалась с надеждой услышать, что начался перелом и наши пошли в наступление. Отказаться от веры в победу было слишком страшно, но опасность стала реальной, и мне ничего не оставалось, как возвратиться в Свердловск, к своим детям, что тоже было не просто. Начальник Ярославского вокзала сказал, что помочь мне ничем не может, уходят эшелоны учреждений. Кинулась я к телефону-автомату, он был занят. Невысокий мужчина, должно быть кассир, доказывал кому-то: 'Я должен сдать деньги, вы мне одно скажите - куда их сдать?...' - ' Бесполезно, они эвакуировались, мы тоже все в эшелоне'. 'То есть как 'уезжайте'?! А деньги?! Какое же я имею право? Я должен их сдать!'

Врезался мне в память этот невысокий человек с толстым портфелем в руке, вопрошающий, куда ему сдать принадлежавшие государству деньги.

На платформах я стала искать состав, который направлялся бы в сторону Урала. Багаж у меня был не обременительный: легкая картонка с привязанными к ней мужскими валенками. Меня впустили в один из эшелонов, уходивших в направлении Свердловска. Сидя в вагоне, я записала в свой блокнот: 'Сердце сжалось и не хочет разжиматься. Смотрю в окно на такие знакомые мне с детства места, проехали Пушкино...'

Несколько часов спустя в вагон вошел красноармеец и громко сказал: 'Кто тут товарищ писательница? Собирайтесь! Начальник велел передать — наш маршрут меняется. Не доезжая до Ярославля, поезд замедлит ход у моста, и вы прыгайте, я вам подсоблю'.

Мы вышли на площадку, и когда поезд пошел медленнее, я спрыгнула со ступеньки и скатилась вниз по песчаной насыпи. Скатилась и картонка с валенками, красноармеец бросил ее вслед за мной. Отдышавшись, невольно вспомнила: 'картина, корзина, картонка и маленькая собачонка'. Собачонкой почувствовала себя я. Потом засмеялась: 'Однако во время пути собака могла подрасти'. Спасительное чувство юмора! Сколько раз оно помогало мне овладевать собой.

До станции Ярославль я добралась как раз вовремя, оказалось, оттуда вот-вот должен отойти на Урал эшелон, в котором ехали работники гражданской авиации. Начальником эшелона был Эрнест Кренкель. Я подошла к нему, но он не узнал меня, повязанную теплым платком, в мужниных валенках, которые мне пришлось надеть на ноги (в том октябре было очень холодно). Сесть в вагон электрички, приспособленный к дальнему путешествию, Кренкель мне разрешил. Люди ехали молча, всех связьывала общая боль, роднила тревога за Москву. На станциях из каждого вагона выходил кто-то один, узнавал сводку и, возратившись, сообщал ее всем.

— Зачислите женщину на довольствие до Свердловска — распорядился Кренкель. Взглянув на меня пристальней, покачал головой: — Извините, не узнал вас, видел весной на улице, в светлом платье, с ракеткой.

Каково было мое удивление, когда наутро из соседнего вагона в наш зашел к кому-то тот самый бортмеханик-женоненавистник, с которым я летела из Казани в Москву, бывают же такие совпадения! Я не удержалась и горько пошутила: 'Честное слово, в наших нынешних бедах виновата не я'.

До Свердловска мы ехали двенадцать суток. За это время я сдружилась со своими попутчиками, понимала их горечь — они рвались на фронт, а их отправляли в тыл. Мы дружески распрощались, даже непримиримый бортмеханик крепко пожал мне руку. Вагоны московской электрички продолжали свой путь в глубь Урала.

Несколько записей из Свердловских тетрадок.
Отчиталась о командировке. Не только статьями в газете — выступила и по радио и на Уралмаше. В самых разных аудиториях жаждут услышать о Москве.

***

Деревянный крест на могилу Наталии Гавриловне достали за две буханки хлеба. Это был ее хлеб, выданный ей по карточкам. Есть она уже не могла. Умирала в переполненной 6ольнице, где врачей не хватало, а медсестры сбивались с ног. Умирала, как жила, думая не о себе, а о нас, пытаясь нас утешить — Андрей успел приехать — сказала: 'Вы сделали всё, что было возможно, я умираю в прекрасных условиях'.

***

Немцев отогнали от Москвы! Хочется всю страницу исписать одним этим словом: 'Отогнали, отогнали, отогнали!' Москвичи обнимаются на улице. Сводку повторяли несколько раз, и все снова слушали от начала до конца. Отогнали!

***

Свердловское лето. Только в мае сошел снег, и на плотине сняли дощечку с объявлением: 'Лед тонок, ходить опасно'.
Тринадцатилетняя Наташа, дочь нашей здешней соседки, москвички Веры Владимировны, едет со школьной бригадой в колхоз, в район Камышлово. Она обещает матери писать часто-часто. Попрошу В. В. показывать мне Наташины письма.

***

Отрывки из писем Наташи. Привожу их здесь уже подготовленными мной для книжки 'Дневник Наташи Ивановой'. Замысел книжки мне подсказали эти письма.

...В колхоз мы пришли ночью. Стучимся в избы, все спят, нас не пускают, дежурного нет, заперто. А ливень продолжается без всякой передышки. У меня было четыре усталости, четыре раза думала, что не дойду. Когда я попала двумя ногами в лужу, по колено, мне уже все стало все равно. Анна Васильевна разыскала председателя, он был сонный и отвечал невпопад. Две бригады он развел по избам, а наша бригада - пятнадцать девочек - устроилась в школе. Тем ребятам, которые в избах будут жить, лучше, чем нам: там ведь жилой дом, печка есть, а у нас пустые стены. Но зато мы все вместе. Только на рассвете пришла лошадь, приехали и наши вещи, мы с девочками сидели полуодетые, закоченевшие и дрожали...

...Приходишь с работы усталая, хочется отдохнуть, а у всех разные привычки. Аня Голыбева все время мычит что-то бессвязное. А Мая Ткаченко, как только заснет, сейчас же начинает скрипеть зубами во сне, никому не интересно слушать. На меня очень неприятно действует Лиза Сидорова с ее вечной суматохой и поисками чулок или гребенки...

...Пятый день пропалываем капусту. Кто на корточках, кто на коленях, как кому удобнее. Мама, в прошлом письме я тебе написала, что у меня сильно ноют и 6олят руки, но эту строчку зачеркнула. Если ты что-нибудь в ней разобрала, не беспокойся, руки 6олят меньше... Все заросло сорняком, выдергиваешь какой-нибудь толстый корень и думаешь: так тебе и надо! Сорняки похожи на каких-то зловредных людей, кеторые везде располагаются, как будто для них все приготовлено. Когда потом оглянешься на грядку - кажется, что капусте стало легче дышать... Мамочка, здесь кaкие злющие комары, прямо ужас!

..Проявляем выдержку не только в работе...

Крикнешь на Аню:

- Перестанешь ты мычать, наконец, Анька!

Но тут же приходится менять тон:

- Аня, перестань петь, я тебя прошу!

Но Майя зубами все-таки скрипит.

...Пшеница пожелтела, я понимаю, почему ее называют золотой, она под солнцем правда золотая... Нам сначала не давали кос, но мы добились. Когда очень устаю косить, решаю про себя, что я фашистов уничтожаю, тогда сразу со злостью начинаешь работать...

...Игорь толком не умеет пахать, плуг плохо 6ерет, и приходится выкапывать картошку палками. Целый день копаемся в мокрой земле, руки покрываются коркой грязи, но мы все-таки перевыполняем нормы... Картошка крупная, несешь ведро - одна к одной лежит.

...Мамочка, уже решено - мы остаемся еще на месяц. Раньше я не уезжала так надолго, но теперь другое дело. Не знаю, как лучше высказать, но трудная работа сейчас необходима каждому. Лера говорит, что у меня теперь бывают серьезные мысли. Как будто у меня их раньше не было!

***

Наташа, оставаясь ребячливой, росла от письма к письму. Было видно, как участие в труде взрослых, а главное — мысль: 'И я помогаю победе' — поднимала Наташу в собственных глазах.

Сейчас, почти тридцать лет спустя, в семидесятые годы, психология подростка, приехавшего со своим классом помогать колхозу, несколько иная. Прежде всего он хочет проверить себя: достаточно ли я взрослый? Смогу ли выполнять норму? Если ему это удается, он начинает думать: значит, я мог бы самостоятельно зарабатывать, не зависеть от родителей.

'Самостоятельность лелеет нашу душу',— сказал мне один девятиклассник. На другого большое впечатление, когда он работал 'на редиске', произвело, оказывается, вот что:

'Каждый из нас, выполнив норму, ставит ящик собранной им редиски на определенное место, в поле. Ящики подносят со всех гряд, и к вечеру из небольших ящиков складывается среди поля огромная гора нашей работы...'

Сегодня помощь подростков не столь уже необходима стране, и посылают их, главным образом, с воспитательной целью. Но воспитание дело тонкое, и тут не дай бог переборщить. Именно в момент, когда 'самостоятельность лелеет душу' подростка и он начинает ощущать себя повзрослевшим, верить в свои возможности, он становится особенно чувствительным ко всякому воспитательному нажиму, воспринимает его как неуважение к себе. Знаю я такой случай: девятиклассники одной из московских школ приехали помогать колхозникам убирать урожай. Начальником добровольного трудового лагеря был назначен их преподаватель физкультуры. Он предупредил ребят: за грубое нарушение дисциплины будем отчислять из лагеря. ('Увижу у кого-нибудь карты в руках, тут же отправлю в город'.)

Комсорг девятого класса Алеша Барков (имя и фамилия изменены) работал охотно. Однажды вечером ему захотелось вымыться в роднике, но как раз мылись девочки; он подождал, пока они уйдут, а потом полез в воду. С удовольствием вымылся, но опоздал к отбою. Физкультурник, начальник лагеря, не пожелал слушать его объяснений, сказал тут же:

— Собирай свои вещи, завтра утром из лагеря уедешь, я тебя отчисляю.

Ни ребята, ни сам Алексей не верили, что такое возможно. Наутро был созван педагогический совет лагеря. Алеша туда вызван не был, и причину его опоздания толком никто знать не мог. Некоторые педагоги говорили о нем: хорошо учится, уже два года он комсорг класса, его любят ребята, хорошо работает в лагере. Предполагали ограничиться выговором. Но возник вопрос об авторитете начальника лагеря, и большинством одного голоса было решено считать двадцатиминутное опоздание к отбою грубым нарушением и отправить Алексея в город. Начальник лагеря, видимо, не сомневался, что авторитет его сохранен: сказал 'отчислю' — и 'отчислил'. На самом-то деле eгo авторитет в глазах пятнадцатилетних комсомольцев сильно пошатнулся! Как же так? Даже когда у одного из них он обнаружил карты, не отправил виновника в город, как предупреждал, а за опоздание так расправился с человеком!

Алеша был ошеломлен, он понимал, что виноват, но так же хорошо понимал, что мера наказания несправедлива. 'Как я, 'выгнанный' из колхоза, приду в школу 1 сентября?' — волновался он. Ходил мрачный, ощетинившийся.

В школе историю уладили, дали ему другую работу, в городе. Выполнил он ее добросовестно, но уже неохотно. Комсоргом класса он остался, но что-то разладилось в нем самом, стал учиться без прежнего интереса, остыл к своим комсомольским заботам. Едва он испытал радость настоящего труда, только почувствовал уважение к себе, как все для него закачалось. Даже вера в людей.

Вернусь к свердловским записям. Некоторые из них:

Читаю гранки книги 'Дневник Наташи Ивановой'. На этот раз - проза, и я ею недовольна. Время чувствуется, диалог - еще куда ни шло, а в общем я не дотянула.

***

Боюсь поверить! Звонил Андрей из Красногорска, его отзывают в Москву, разрешили ехать с семьей. Пока молчу... Сразу стала суеверной: вдруг не сбудется?

***

Прощаюсь со Свердловском. Постояла вчера у плотины, посидела на своей скамейке. Часто за эти полтора года приходила я сюда писать стихи. (Дома это было трудно.) Завтра пойду прощаться со свердловчанами. Многим должна я сказать спасибо.

***

Москва, когда мы вернулись в 1942 году, была по-прежнему затемненной и холодной. Но мы были дома, а дома тепло и в нетопленной квартире.

Вскоре я снова стала думать о фронте, но не просто было получить разрешение ПУРа. Обратилась за помощью к Фадееву.

- Понимаю твое стремление, но как я объясню цель твоей поездки? - спросил он.- Мне скажут: она же для детей пишет.

- А ты скажи, что для детей тоже нельзя писать о войне, ничего не увидев своими глазами. И потом... посылают на фронт чтецов с веселыми рассказами. Кто знает, может быть и мои стихи пригодятся? Солдаты вспомнят своих детей, а кто помоложе - свое детство.

- Убедила,- засмеялся Фадеев,- но наберись терпения.

Наконец у меня в руках было командировочное предписание:

'...С получением сего предлагаю Вам отправиться в действующую армию, для литературно-творческой работы. Срок командировки 22 дня с 11 сентября 1943 года по 2 октября 1943 года. Об отбытии донести. Основание. Распоряжение зам нач. ГлавПУРККа

Начальник ДКА Западного фронта. Майор Брусин'.

ИЗ ФРОНТОВЫХ БЛОКНОТОВ.

11 сентября я была уже в Малоярославце и в 18 часов выехала в 10-ю гвардейскую армию. В нашей машине (коробка без воздуха) агитбригада артистов: аккордеонист, певец, балерина, юморист, ведущий программу, и майор; он делает сообщения о положении на
фронте.

Присоединилась к ним, потому что до Спасдеменска едем в одном направлении. Наш шофер на контрольном пункте весело сообщает: у меня спецмашина! Пламенный артистический привет! Актеры уже выступали перед бойцами в огромном деревянном бараке. Все бы хорошо, да певец неважный! Солдаты постепенно засыпали и вздрагивали от его выкриков, но все равно хлопали с благодарностью.

Восторг вызвали соло на аккордеоне и юморист ('речевой жанр'). Хохотали от всего сердца. Я была зрителем.

***

Зря судьба свела меня с агитбригадой актеров, они то и дело останавливаются для выступления, к удовольствию нашего шофера... А я нервничаю: когда же попаду к месту назначения? Сегодня ночевала в фанерном домике у машинистки ремонтно-восстановительного батальона. На импровизированном комоде букет сухих красных листьев ('Я с полигона принесла, учусь из пушки стрелять. Я смелая: когда зуб рвут — не замораживаю'). Кровать заправлена не по-солдатски. На стене портрет мужа. Он убит.

***

Дорога к Спасдеменску спокойная, а недавно тут шли войска. В деревне Ёрше каждая изба—дзот. Возле одной из них малышка играет в куклы. Совсем разбита станция, вокзал — в сарае...

— В Юхнове разрешите отсутствовать? Тут я в детстве бывал, обращается к майору наш шофер.
Но и Юхнов отсутствует: одни развалины.

***

Отложу свои записи, забегу вперед - в дни мирные. До сих пор иной раз при виде строящихся зданий, еще без крыш, вспоминаю я остовы домов, обезглавленных войной. И радуюсь, когда на незаконченных строениях, которые теперь всюду возводятся, протягивают к празднику полотнища 'Миру - мир!'.

***

На Спасдеменск в 15 часов 45 минут были сброшены четыре бомбы, а мы приехали в 16.10.

Секретарь райкома принял меня радушно.

— Мне нужно попасть в штаб Десятой гвардейской,— попросила я.

Он кивнул головой:

— Послезавтра доставим.

Сняв телефонную трубку, сказал кому-то:

— У тебя попутчица будет, писательница. Перед отъездом зайдешь ко мне.

***

Ровно месяц, как Спасдеменск наш. Люди снова чувствуют себя людьми, но многие выглядят как после выздоровления или разлуки. Что-то рассказывают друг другу, обнимаются. В одной фразе иногда услышишь многое.

В городской столовой: — Я думал, ты отвоевался, а ты видишь какой герой!

— Кино привезли! Вечером покажут! Киномеханик сказал: он царь, бог, моментально, как в Америке!

— Выписалась, не сильно меня ранило. Связь отыскивала полный день, то обрыв, то утечка... Линию рвануло снарядом.

— Похоронной нет, а как в воду канул, ни слуху ни духу. Наверное, все.

— Народ замер, думали — фашисты, а кто-то из солдат наших кричит: 'Матери, сестры, жены, что же вы нас не встречаете?' Боже мой, что тут поднялось!

— А Пивунов-то! Семнадцать лет парню, освобождал Батурино, нашел мать!

— Думаю, повесят меня или не повесят? Вдруг слышу... (ругань русская) и плачу от радости. Наши пришли!

Была в бывшем гестапо. На холодной мокрой стене надпись: 'Прощай, мама, я умерла в феврале 1943. Число еще неизвестно'.

Сколько мужества надо, чтобы выцарапать: 'я умерла'.

Поездка в штаб: Оказалась я попутчицей худощавого, хмурого майора. В ожидании машины мы с ним не перемолвились ни одним словом. Забросив свой чемоданчик в кузов грузовичка, он влез туда сам. Я села рядом с водителем. Фырча газолином, грузовичок бодро бежал по шоссе, потом свернул на проселок, майор стукнул в стенку кабины:

— Давай налево!

Водитель, по имени Ахмед и по виду татарин, был явно удивлен: — Зачем налево?

Потом пожал плечами: можно и налево — все равно помирать.
Мы двигались по хлипким полям. Вокруг — обгоревшие танки.
На пригорке обугленные деревья, черные избы, Ахмед затормозил.

— Куда ехать?

Майор, теперь уже стоя на подножке, держась за дверцу кабины, командовал, сначала решительно, потом все с меньшей уверенностью:

— Направо! Прямо! Налево!

— Похоже, что мы заблудились? — спросила я.

— Все равно помирать,— ответил Ахмед. Это была его постоянная присказка.

— Давай прямо, пока не выедем на дорогу,— мрачно сказал майор и опять забрался в кузов.

Совсем стемнело. Переваливаясь из стороны в сторону, мы тряслись во тьме по бездорожью, по колдобинам, пока не засели в кювет. Мужчины, чертыхаясь, принялись вытаскивать грузовичок. Я выбралась из кювета и, чтобы немного размяться и избавиться от въедливого запаха газолина, пошла вперед, увязая в размокшей земле. Перешагнула через какую-то проволоку, лежавшую в луже, и сделала несколько шагов. Уже не помню, появилась ли луна из-за туч или зажглись подвешенные в небе цветные заезды (их называют зонтики), но свет упал на протянутую впереди проволоку с немецкой надписью: 'Минен'. Я оцепенела, застыла на месте, витку справа и слева еще две дощечки с той же надписью. Попыталась себя успокоить: наверно, противотанковые, не взорвусь... повернулась и, как лунатик, пошла обратно, стараясь попадать ногами в свои следы.

Дождавшись, пока мужчины с трудом вытолкнули машину из кювета, я как могла спокойнее сообщила им о своем походе. Настроенный философски, Ахмед сказал невозмутимо:

— Ночью куда угодно занесет.

А неразговорчивый майор вдруг всполошился, стал сокрушенно объяснять, что три дня назад его жена, учительница, ушла в одну из только что освобожденных деревень, как он выразился: 'восстанавливать советскую власть', и до сих пор не вернулась.

— Думал по дороге заскочить, найти эту деревню... Видите, что получилось... Вы не курите? А то 6ы закурили... Может быть, вам теплый платок дать? Я жене прихватил.
Часа в три ночи попали мы куда-то в полк связистов. Деревня на голом месте, а за ней траншея на траншее. Передохнули в землянке.

***

Приехали мы глубокой ночью. Спала в пустом санбате на носилках. Вскочила на рассвете от рева 'мессеров'. Над лесом, где
расположился штаб, прямо над нами гремел воздушный бой. Небо раскалывалось. 'Боги взывали голосом страшным' (Гёте). Это я сейчас расписываю, а утром мне было не до цитат. Наконец и артиллерия наша замолчала, в лесу наступила тишина. Вышло солнце, и лес как будто отдыхает. Защебетали молчавшие птицы. И уже не верится, что недавно был бой, что рядом — передовая.

***

Бойцы смеются - самые нервные у нас коровы; как бомбит или 'катюша' бьет, они дрожат и мычат.

***

В блиндаже у генерала вся мебель из березовых стволов.

- Сидеть удобно, прочная немецкая работа, но хозяевам недолго служила. Присаживайтесь! - смеется генерал.

***

Поразил меня поступок лейтенанта Козлова. Он подобрал где-то в разведке больного мальчика, лет трех. Мальчик плакал и кричал: 'Вас?', 'Вас?' (по-немецки 'Что?', 'Что?').

- Что 'вас', ты нас не бойся,- успокаивал его Козлов. Принес его в санбат со словами:

- Фашистский пацан, а все равно ребенок.

Наутро мальчик пришел в себя. 'Вас?', 'Вас?' он кричал в бреду. Оказался русским. А Козлова убили.

***

Опять 'громокипящий кубок с неба'!

- Понятно, бьют во все черепки! Надо переждать,- деловито сказал мне работник политотдела.

'Понятно' и 'надо' - эти два слова у него все время в ходу.

***

Вспоминаю тридцатилетие спустя те двадцать два дня в действующей армии, спрашиваю себя: что же особенно отпечаталось в памяти? Многое, несмотря на малый срок. Бои и затишья на передовой и вести оттуда, жизнь штаба с ее постоянным нетерпеливым ожиданием решительного момента и постоянной гетовностью к нему. Но особенно запомнился мне, пожалуй, тот отдыхающий после воздушного боя лес. Он был для меня как бы прообразом первого мирного утра.

***

Сегодня читала в окопе стихи бойцам. Думала, буду очень волноваться, но, увидев, как многие заранее улыбаются, успокоилась. Слушали тепло, смеялись и громко хлопали. Я понимала, что широкие солдатские улыбки относятся прежде всего к их детям, о которых они думают, слушая меня.

- Моя Надюшка по-своему читает, вместо 'уронила' - 'унырила в речку мячик...'. Теперь, наверно, большая стала,- говорил невысокий коренастый солдат, и чувствовалось, что он так и видит перед собой свою Надюшку.

- А наш Толик маленький был, вашу книжку на вкус пробовал, схватит - и в рот! - подшучивал другой солдат с добродушным безбровым, лицом. В нем самом было что-то детское.

- Я с вашим стихом в школе на елке выходил... Когда это было,- задумчиво произнес совсем молодой солдат.

Не так давно, наверно, это было, лет шесть назад, но война все отодвинула, мирные дни всем кажутся теперь далекими.

После стихов я рассказала солдатам о том, как дети гордятся их геройством, рассказала о мальчиках, прибавляющих себе года, чтобы только взяли работать на военный завод.

Вечером сидела в блиндаже у полковника, он мне показывал листовки 'Вы должны знать героя своего подразделения'; окопные 'летучки', их раздают перед боем.

- Написали 6ы о тех, кто отличился сегодня! - сказал полковник. Здесь же, за шторкой, села писать о комсомольце Соловьеве, взявшем на мушку девять фашистов.

Люди входили, выходили по земляным ступенькам блиндажа. Вдруг слышу, кто-то говорит:

- Жаль, писательница без меня выступала, мой сынишка ее 'Скворца' с большой хитростью читает.

- Не 'Скворца', а 'Снегиря'! - не удержавшись, поправила я из-за шторки.- Если товарищ полковник разрешит, я вам прочту.

- Тогда давайте опять созовем наших ребятишек! - рассмеялся полковник.

И опять, теперь уже на поляне, читала я гвардейцам стихи для детей и о детях. Снова все смеялись, а кто-то смахнул слезу. Как мне дорого, что я здесь.

Главы
раздела
Записки детского поэта:

Дневники 1974 года. Часть 1
У кого я училась писать стихи
Великие о детях
В защиту Деда Мороза
Дневники 1974 года. Часть 2
В революционной Испании
Дневники 1974 года. Часть 3
По ходу дела...
Дневники 1974 года. Часть 4
Разыгрываю Андроникова
Отдельный разговор
Дневники 1974 года. Часть 5
На букву Л
Дневники 1974 года. Часть 6
Годы войны
Дневники 1974 года. Часть 7
Огнеопасный материал
Аркадию Гайдару - 70 лет
Дневники 1974 года. Часть 8
Послесловие к девяти годам жизни
Дневники 1974 года. Часть 9
Тридцать два солнца
Дневники 1974 года. Часть 10
Из греческих тетрадей
Дневники 1974 года. Часть 11
После Михайловского
Операция Нафталин
Дневники 1974 года. Часть 12
Знакомство
Дневники 1974 года. Часть 13
О друзьях. Ваш Лев Кассиль
Многое она еще могла бы...
Он был таким, как его поэзия
Две Евгении
Дневники 1974 года. Часть 14
Бразильские записки
Дневники 1974 года. Часть 15


 
 
 
   
Rambler's Top100